Автор: Helen Burns
Бета: тю-тю
Пейринг: Быков/Ричардс
Рейтинг: PG-13
Жанр: романс
Статус: Закончено.
перевод
- Если нужно, Андрей Евгеньевич, я могу остаться...
По идее, америкашка мне и даром, и с доплатой не сдался; надо было гаркнуть сразу, чтоб его сдуло с дивана до следующего утра, и забыть к чертовой матери. Но я же не такой, я же с закавыкой, черточкой и кавычкой, хрен-пойми-что с тараканищами в голове, жаждущими чужого нытья и страдания.
Я голову рукой подпер и уставился на него: а ну-ка, может, выдашь чего-нибудь неожиданного, решительного, чтобы я тебя выгнал?
читать дальшеРичардс молчал, ручки сложил и глаза опустил. У-у-у, мерзость ты вежливая! Где лобановское хамство, романеновское самодовольство?! Ты же не Черноус, чтоб вот так мою благосклонность зарабатывать! Или ты, мерзость, даже не пытаешься?
Филимон стал потирать свои белые ладошки и нетерпеливо жрать меня синими глазами с кошмарной поволокой наива в них. Что ж ты такой, чудовище?
- А останься, дитя капитализма, все не так скучно будет, - ответил я неуверенно. Прямо как у ребенка конфету отбирать: никакого удовольствия, а совесть грызет. Проснулась, надо же.
Дитя устало откинулся на диван, скривил губы, и глазенки свои ладошкой прикрыл; дескать, другого я и не ждал. Сволочь, ждал ведь! Веришь, что у твоего начальника еще остались еще и доброта, и понимание! А нету их, шиш, ОБ-ЛО-МИСЬ.
Обожаю видеть такое выражение лица у других. На лице америкоса - вдвойне обожаю.
Тараканы в голове восхищенно аплодировали.
- И что мне делать? - поинтересовался он.
Работя-я-яга. Терпеть таких не могу.
- А сделай-ка мне кофе, прелесть моя.
Ричардс недовольно зыркнул, но на большее его не хватило. Наверное, он думает, что это было охренеть как смело.
Ну да пофиг, у меня дела поважнее есть: вон, какая-то особь на столе Космополитен оставила. Очаровательное пособие по женской психологии. По женскому маразму, если быть точным; какая у баб может быть психология? Один гребаный маразм.
Я забрал это произведение человеческой глупости и сел к себе за стол.
Минут через пять он приволок мне кофе, громко стукнув при этом чашкой.
- Ну, выкидыш американской медицины, что-то не так? - спросил я. Не то чтобы мне было важно, но, во всяком случае, услышать его дурацкий ответ будет интереснее, чем прочесть статью о двадцати способах завоевания мужского сердца.
- Все не так, Андрей Евгеньевич, - начал выкидыш, состроив на своей очаровательной мордашке выражение "какие же вы неандертальцы". - Почему вы оставили меня на дежурство?
- Во-первых, Филиппок, ты мне не нравишься... - с готовностью ответил я.
- Не аргумент, Андрей Евгеньевич, - качнул головой америкос.
- ...во-вторых, ты сам предложил! - гаркнул я и привстал. Ну-с, ваш выпад?
- Я просто пытался быть вежливым! - он всплеснул руками и уселся на краешек моего стола. Терпение мое испытываешь, дурь ты ершистая?
- А здесь не надо пытаться, здесь даже быть не надо, ясно тебе? - орал я. - Либо ты, либо тебя! Сваливай! Хоть журнал вон спокойно дочитаю, без еврозадницы на родном столе.
Он посмотрел на меня перепугано и встал.
- Ну, давай, отплывай, амеба, - я махнул рукой в сторону выхода.
Ричардс молча теребил верхнюю пуговицу халата.
- Андрей Евгеньевич, у вас все в порядке? - тихо спросил он, опуская руки в карманы.
Я сел.
- Как на Кубе в семидесятые, а с какой целью интересуетесь, товарищ? - спокойно ответил я.
Ярость во мне поутихла, когда я понял, что интересуется он, кажется, не из любопытства, а с благими намерениями: посочувствовать там, утешить. И потом, кто из моих червей вот так поинтересовался бы? Лобанов, Романенко? А Черноус меня боится, и правильно делает.
Когда до тебя-то дойдет, импортная дубина, что меня надо бояться и ненавидеть?
- Кто-то разместил в вас свои ракеты? - ухмыльнулся он.
- Ты не понял еще, литтл мерзавец, что хамить здесь могу только я?
Он пожал плечами, показал пальцем на чашку с кофе.
- Вы пейте, пейте, а то остынет. А я пойду, пройдусь, - мерзавец слез с моего стола и пошел к двери.
- Я тебе домой разрешил сваливать, глухомань! - крикнул я ему в спину. Он никак не отреагировал и вышел.
Я пил кофе и думал, в чем подвох. Мне что, нужно на его глазах зарезать тысячу котят, чтобы он, мать его, начал относиться ко мне так, как я этого достоин и привык?
Интересно было бы вытравить из него эту раздражающую доброту. Даже не доброту - угодливость, а то прямо противно.
И кофе готовить он не умеет.
Журнал был дебилистически плох, до отвращения глуп, а та статья, про завоевание, вызывала желание немедля оросить рвотными массами пол.
В принципе, Пушкина с Лермонтовым я и не ждал, так что никакого разочарования не было. Бабский журнал, он и в Африке бабский. Ни грамма полезной информации, сплошное разжижение мозга.
Ричардс гулял уже где-то часа полтора. Где он мог так долго пропадать, если ничего страшного, ужасного и непоправимого не случилось, я даже не представлял.
Подавляя непрошенное и абсолютно неоправданное беспокойство, я вернул журнальчик на место и вышел из ординаторской.
Я обошел весь третий и второй этажи: там было тихо, как в пустыне. Грешным делом заглянул даже в туалеты и архив, в котором вечно пахло пылью и с недавних пор - той историей с Романенко. А может, мне и показалось; запах уже давно должен был выветриться.
Итак, обход показал, что гнусный американишка куда-то запропастился.
Обходя первый этаж, я снова заглянул в ординаторскую: пусто. Можно было еще наведаться в тот закуток под лестницей, где стоял диван, и в курилку.
Почему-то найти Ричардса стало первейшим и самым горячим моим желанием на тот момент, целью, идеей фикс. Найти и наорать: "Отлыниваешь, тунеядец?! Научился плохому у русских товарищей?!".
А Фил и вправду спал, положив голову на подлокотник. Белый халат на фоне белого дивана издалека почти не просматривался; видна была только взъерошенная шевелюра, стоящая на полу пара кроссовок и пустой пластиковый стаканчик из-под кофе.
- Да что ж ты будешь делать, - буркнул я, рассматривая его.
Как будто мне не хочется спать. Я же терплю.
Жалким я себе казался, жалким и глупым, когда стоял вот так над ним и мучительно думал, будить его - с криками, воплями, а иначе какой в этом смысл? - или так оставить. Я ему не мамочка, я ему - начальник. Я должен его растрясти и обругать. С другой стороны, я же его почти отпустил. Пусть спит - это же почти это самое "почти отпустил".
Дурь в моей башке с приближением полуночи зашкаливала. Я подвинул его ноги и сел, подперев голову рукой. Ну натурально дракон со спящей красавицей.
Я оглянулся, посмотрел в его умиротворенное лицо, как у младенца какого-нибудь. Ну да, красавица.
Вполне вероятно, дракон, подумал я, всмотревшись в глухое, размытое отражение на кафельном полу.
Он заворочался, толкнул меня коленом в поясницу и проснулся. Пролепетал свое дефектное:
- Андрей Евгеньевич, - и быстро принял вертикальное положение.
- Я что сказать-то хотел... Если хочешь спать, иди лучше в ординаторскую. Там где-то плед даже валялся.
Он спросонья лопотал что-то на английском, предпринимал сонные, и оттого безуспешные попытки натянуть кроссовки, а потом устало ткнулся лбом в мое плечо.
- Вали домой, пока метро не закрыли, - буркнул я. Тепло его головы удивительным образом не мешало и не раздражало. Как усталого ребенка после какого-нибудь скандала пригреть. И стыд - за себя, за него, и покой в одном чувстве.
Другое дело, что он не ребенок уже, и тем более не мой, и скандал у нас каждый день, а я сейчас позволяю ему положить голову себе на плечо, и ничего, ровным счетом ничего не предпринимаю, чтобы это прекратить.
Я сам себя поражал. Тараканы в моей голове ныли и кричали, что завтра я об этом пожалею, но я не послушал и обнял его за плечи.
- Зверушка ты заморская, когда ж до тебя допрет-то весь маразм русского характера, а? - спросил я, сам не понимая, зачем. Просто вертелся этот вопрос (или почти этот, просто обличенный в другую форму) в голове последние несколько часов.
- Не маразм, - поправил он, - а загадочная русская душа.
Я пожал плечами. Он поднял голову и уставился в стену напротив.
- Я знал, - начал он победно. Я приготовился к худшему. - Что вы не тиран, а просто...
- Просто что, Филиппок?
- Просто... ко всему по-разному относитесь. Совсем по-разному.
- Это как так, Филя? - полюбопытствовал я, подбавив угрозы в голосе, и навис над ним. Я ожидал, что он отшатнется, я ждал этого. Я рассчитывал, черт побери, на это!
Он улыбнулся так очаровательно до омерзения, как будто все знал, коснулся своими ледяными пальцами моего лица, и я все понял, но все равно позволил этому случиться.
Меня поцеловал мой интерн. Я даже Черноус не позволял такого; впрочем, она, кажется, и не прилагала никогда попыток. А этот мистер толерантность, не отработав и месяца, лезет своими губами, куда не просят. Самоуверенно и нагло так лезет, и умело. И пальцами по позвонкам водит, пр-р-р-рофессинал хренов.
- Ах ты гаденыш мерзкий, - шепнул я, чувствуя, как растет и ширится во мне извечная и родная ярость. - Может, у вас, дебилоидов, там так принято, с начальниками спать вне зависимости от собственного пола и пола начальника, а у нас нет, у нас... не так!
- Да я не это... - растерянно и тихо ответил Фил. - Я просто... - и глаза свои опустил огромные, растерянные, виноватые.
- Что просто? Что - ПРОСТО?! - орал я, нависнув над ним. Все теперь мне казалось сложным и неразрешимым; растреплет ведь, как пить дать, растреплет, и пойдет по больнице голубая слава о докторе Быкове. Ричардсу-то что, все равно через год уедет, а мне здесь пахать и пахать, у меня здесь и друзья, и любовь, в каком-то смысле...
- Да я же не это, я не хотел, я просто люблю и все! Я только это хотел сказать! - объяснился, наконец, он, пока я взял паузу в своем громогласном спиче.
Я опешил.
- Любишь?! - прошипел я. - А вот не надо нам такого богатства! Себе оставьте!
И ушел, скотина я бесчеловечная. На кой мне его любовь? на кой я туда вообще пришел, на кой... что за слово-то такое дурацкое!.. зачем я позволил ему, ведь знал, чем это все закончится.
Так, с осознанием собственного кретинизма, я и дошел до пустой ординаторской.
Позади я постоянно слышал чужие шаги, но не оборачивался. Незачем, я и так знал, что там Ричардс, а видеть его я не хотел прямо до дрожи.
Содомит зашел за мной следом, снял халат и стащил с вешалки свой нелепый бесформенный свитерок на молнии. Я еще подумал, не замерзнет ли он. Потом мысленно плюнул: мне-то какая разница.
Дверь он закрыл с тихим и очень виноватым: "Извините".
"Всенепременно, - подумал я, - как только сам себя прощу".