[Intern-slash]

Название: American boy, American Joy.
Автор: Helen Burns
Бета: тю-тю
Пейринг: Быков/Ричардс
Рейтинг: R
Статус: Закончено.
Примечание: POV Быкова
От автора: ну, 92 серия будет только завтра, мне терпеть влом, вот я и написала свою версию.

Наутро Филиппка бледно-зелен и слаб, и изо рта у него целая какофония запахов. Пальцы трясутся, как ока на сельской дороге, глаза бешеные, дикие, губы бледные, испарина на лбу... Ба! Ужель наш америкэн бой снизошел до русской водки? Да еще в таких количествах, что сейчас похож на подыхающую бактерию из-под ободка унитаза?
Ну что ж, я стану твоим туалетным утенком.
С-с-сука. Дурацкое какое-то сравнение.
- Че ж ты праздновал-то такое, что от тебя винным заводом вентилирует? Или вчера "День против гомофобии" был, а я и не в курсе, поглумиться забыл?
Мальчишка нервно поджимает губы, комкает край пледа в руках, вздыхает.
Мне, вроде как, даже интересно становится. Я рядышком сажусь и руку ему за плечо кладу, на спинку дивана.
- Ну че молчишь-то, как девица на выданье? Я тебя замуж брать не собираюсь, даже не проси, так что не стесняйся. Трахать тебя все равно никто здесь не будет, - добавляю я шепотом.
А я ведь и правда был уверен, что он праздновал какую-то свою американскую хрень. Годовщину у папиков, день рождения у троюродного дядьки, день народного единства (а я откуда знаю, какого он числа и в каком месяце?).
Филька всхлипывает как-то особенно жалко, мокро, и ладошками своими трясущимися закрывает фэйс.
- Дже-е-е-сс, - выстанывает он. - Моя Дже-е-е-ессика...
- Умерла?!
Он поднимает на меня свои огромные мокрые глаза и смотрит возмущенно.
- Да вы что?! Нет! Она меня б-бросила, - и снова в слезы. Ревет как медведь, у которого ведро малины отобрали, отпинали и в костюмчик обрядили цирковой. Жутко, по-бабьи, всхлипывает, да так, что колени подрагивают. Не знает, куда деть свою покрасневшую от слез морду, тычется из стороны в сторону: то на дверь посмотрит, то в направо, то в колени взглядом упрется. В конце концов, снова упрятал лицо в ладони и пуще прежнего взвыл.
Я поправил очки. Мне предстояло то, о чем я почти мечтал.
Я подцепил его пальцы, потянул на себя, чтобы открыть доступ, полюбовался его опухшими веками, потому что глаз он не поднимал, и как влепил ему смачную, звонкую, веселую пощечину!
Хорошо же.
Он сразу заткнулся, в глазах - шок, у меня - счастье. Ну как. Главное, что заткнулся. И ударить я его давненько хотел. А тут еще и цель благая.
- Вы что? Вы зачем? Больно же! - лопочет он, прижимая ладонь к мордашке.
- А это, мистер Ричардс, для вашего же блага, - отвечаю я.
Мне уже скучно, я собираюсь уйти, спектакль подошел к своему логическому завершению. Должен был, по идее, но...
- Да вы же только об этом и мечтали, да?! - обличительно шипит он вдруг, поднимаясь, нависая надо мной.
Мы не так-то просты, да, товарищ янки?
- Всю жизнь, май дир, всю жизнь. Отлупить буржуя - да я в пять лет в постель писался от этой идеи!
- Вы... Да что там! ТЫ только и делаешь, что пытаешься меня унизить, задеть, задавить, - он грозно тычет своим пальчиком мне в очки, при этом чуть не сидя у меня на коленях, и орет, брызгая слюной.
Я думаю, что это пока даже весело.
- Ты - аморальная, асоциальная, с неустроенной личной жизнью, психически нездоровая, с кучей маний, ГА-ДИ-НА.
Я медленно перевариваю это, думаю, почему это меня вот нихрена не задевает, потом понимаю. Хмыкаю.
- Гадина, говоришь?
Янки отважно кивает.
- С неустроенной личной жизнью?
- Абсолютно верно.
- Психически нездоровая?
- Ага.
- Тогда ответь мне, почему ТВОЯ эрекция сейчас упирается мне в живот?
Я все же поражаюсь его способности краснеть за столь короткое время.
Он еще секунду неловко ерзает на мне, потом ойкает, и мгновенно на его славной, бледной мордочке вспыхивает пара красных пятен на скулах.
Он пытается слезть, а я самодовольно и немного обиженно думаю: "Нет. Не так быстро!".
- С неустроенной личной жизнью? - и рокот в моем голосе поражает даже меня самого. Он всегда появляется, когда я хватаю кого-нибудь за задницу.
Филька охает, смотрит на меня загнанным зверем, вцепившись пальчиками мне в плечи, чуть не сдирая уже халат.
Как же не много тебе надо, а.
Мне сейчас достаточно дунуть на него, и он кончит с таким криком, что все отделение сбежится посмотреть, кому в ординаторской операцию без анестезии делают.
Я смотрю, как нерешительно подрагивают его губы, и ни одной унизительной остроты в честь его стояка выдумать не могу; ну хочешь же, хочешь, и колется тебе, и жжет, а за дверью люди, а ты дрожишь весь с ног до головы.
Влип ты по-крупному.
И я тоже влип.
В голову мне лезут несвойственные, тупые сравнения, когда я его целую. Горяч он и светел, бледен, как жаркое, полуденное солнце, и нужен, так страшно мне нужен сейчас с этой соленой от слез кожей, рваными полувздохами, изогнувшийся, вогнувшийся ко мне, и стыдливо спрятавший пылающее лицо у меня на плече.
Равномерно движущийся, сжимающий меня за плечи, и губами по лицу туда-сюда. А у меня в глазах плывет, что это, любовь, что ли? Нет, нет, не может такого быть.
Я прижимаю его к себе. Ты не любовь мне.
- Давай, прелесть моя, - шепчу я, кусая его за аккуратное, порозовевшее ухо, - сейчас.
Он поворачивает ко мне абсолютно не свое лицо, пошлое какое-то в своей невинности, стонет:
- Ненавижу тебя, - и чуть не вгрызается в мой рот, и вжимается меня всем телом.
А я-то тебя как ненавижу, чудовище! Ох, как же ненавижу... До тесноты в джинсах терпеть не могу.
Тесно, тепло, влажно.
Дыхание у него жаркое, иссушающее; остынь, солнце мое...
- Доволен? - затравленно спрашивает он. Глухо так, а между нами мокро, жарко, а я такой дурак, что терпеть невозможно. Я спрашиваю себя: "зачем?" и отвечаю сразу же, мысленно - "а хуй знает". В этот раз все верно.
И опять ничего умного я придумать ему не могу. Глажу его по спине тихонечко. В глазах его обреченность и стыд, а мне уже почти все равно.
Фил слезает с меня молча, встает, неловко оправляет халат.
- Ох, мальчик мой. До чего ж ты меня порой удивляешь.
- Я не мальчик, - чеканит он неожиданно твердо. - Не твой, - железно. - И я увольняюсь сегодня же, - и звоном отдается в моих ушах.
По моей расслабленной, растравленной этим недосексом башке, эти слова ударяют молотом. У меня на стенках черепной коробки, наверное, мозг теперь мирно стекает вниз.
- Если бы я рвался увольняться после каждого секса с Кисегач, я бы давно здесь не работал. Если ты уматываешь отсюда только из-за этого сраного петтинга - ты имбецил. Отчаливай.
Я машу рукой в сторону выхода. Я думаю, он мне что-нибудь ответит, но он просто уходит.
Одаривает меня своим осуждающим взглядом и аккуратно закрывает за собой дверь.
Как же ты меня порой удивляешь, мой мальчик...
Я, перепрыгивая через диваны, ловлю его в двух метрах от двери, и вцепившись в его запястье, машинально отмечая бешеный пульс, стучащий мне в пальцы, шиплю:
- Ты, трусливый, чересчур нравственный выкидыш сша, сам-то понимаешь, что делаешь?!
- Конечно, Андрей Евгеньевич, - отвечает он мне ледяным тоном.
У меня от этого "Андрей Евгеньевич" табуны мурашек по спине.
- Да что я здесь делаю... - мне уже ничего не хочется. У меня все мои предыдущие глупости костью в горле встали. Для каких-то двадцати минут моей жизни их было не в меру много.
Он собирается уходить. Я вижу Лобанова краем глаза, и понимаю, что все свои шансы я использовал до последнего. Zero.
Я сделал все, что хотел: нашел его слабым, снял броню, оголил, использовал, унизил. Только погано как-то и мерзко все вышло и против меня обернулось.